Белое проклятие - Страница 46

Короткая передышка

Не знаю, кто придумал, что лучшая оборона — это нападение, но, безусловно, человек умный. Если бы я просто блеял и нес оправдательный лепет, из меня бы эта публика сделала отбивную. Но язык силы они понимают, от удара дубиной по голове у них пробуждаются от глубокого сна извилины, ведающие благоразумием.

Первым приходит в себя Мурат. Я могу его не любить, а временами даже ненавидеть, но всегда отдаю ему должное: природа над ним не отдыхала. Уверен, начни Мурат раньше и имей соответствующие его дарованию условия, он стал бы великим спортсменом. Для того чтобы войти в мировую элиту, у него было все: абсолютное бесстрашие, редкостная координация движений, фанатичное упорство и умение держать удары. У иных от неудач опускаются руки, Мурат же становится злее и настойчивее. Однажды после сокрушительного поражения в слаломе он начисто выиграл скоростной спуск и прямо с пьедестала отправился в больницу: даже тренер не знал, что Хаджиев вышел на старт с трещиной в ключице.

Годы сильно изменили его, но не вытравили спортивной закалки. Ориентируется он мгновенно: как когда-то на трассе, в доли секунды определяет, где притормозить, а где развить максимальную скорость, где принять обтекаемую стойку, а где выпрямиться, каким соперником можно пренебречь, а с каким пойти ва-банк. А если учесть, что он великолепно знает не только правила игры, но и дело, то понятно, почему ему прочат большое будущее.

И Мурат круто меняет тактику. Протокол — минутная прихоть, он его больше не интересует: если уж очень будет нужно, козлы отпущения и без протокола найдутся. Другое дело — человеческие жизни, к этому следует отнестись со всей серьезностью, ибо у начальства имеется обыкновение сначала, идя по горячим следам, снимать с работы, а уже потом разбираться, кто и в какой степени виноват. Тем более что о возможной трагедии предупредил не кто-нибудь, а Оболенский — ученый с мировым именем, «крестный отец» Кушкола, его имя здесь свято. Мурат еще не сказал ни слова, но его дружелюбный взгляд говорит мне, что мы в очередной раз союзники.

— Когда и при каких обстоятельствах Оболенский сказал про «Актау»?

Я подробно излагаю содержание нашей беседы.

— Почему ты решил, что ситуация, которую Юрий Станиславович смоделировал, совпадает с нашей сегодняшней?

Я привожу свои соображения, сопоставляю, сравниваю.

— Какие разрушения произведет воздушная волна, если достигнет «Актау»?

Я выражаю уверенность, что сложенное из бетонных блоков здание в любом случае устоит, но пострадает фасад: выбьет окна и балконные двери, может даже повредить, а то и сорвать крышу, ведь снеговоздушное облако бывает высотой в несколько сот метров.

Деловитой доверчивости, с какой Мурат меня слушал, как не бывало. Актер!

— Вот видите, товарищи, — иронический кивок в мою сторону, Уваров снова хотел нас запугать, а вынужден был признаться, что опасность грозит только фасаду. Фасаду! Значит, нужно переселять только половину людей, а не всех, как того требовал Уваров. Паникер Максим, панике-ер!

Превратив этим маневром свое поражение в победу, Мурат спрашивает, какие у кого имеются соображения. Директора подавленно молчат. Бычков, который еще десять минут назад изображал из себя невинную жертву и взывал к состраданию, притих и сочувственно смотрит на Гулиева: все познается в сравнении, кому сейчас по-настоящему плохо, так это директору «Актау». Настолько плохо, что он не в силах произнести ни слова и только отрешенно разводит руками.

— Ты что-то хочешь сказать или зарядку делаешь? — насмешливо спрашивает Мурат. — Будем считать, что зарядку. Он встает, надевает шапку, пальто. — Совещание окончено.

— У меня не все, — говорю я.

— Цицерон! Ну, побыстрее.

— Одиннадцатая может сойти повторно, а на шоссе бульдозеристы, да еще электрики тянут к «Бектау» временную линию. Предлагаю работы прекратить.

— Нельзя прекратить, — Мурат знаком останавливает Бычкова, который взвивается над столом и готов вступить со мной врукопашную, — «Бектау» необходима связь, энергия для отопления и кухни.

— Тогда прикажи выставить наблюдательный пост и проинструктировать людей.

— Я уже выставил. — Бычков облегченно вздыхает.

— И проинструктировал, — добавляет Мурат. — Все?

— Слишком много туристов разгуливает по Кушколу. Сойди лавины — и кое-кто из них окажется… — я чуть было не сказал «Надиным пациентом», — пропавшим без вести.

— Абдул, ты ответственный, — рубит Мурат. — Мобилизуешь с Хуссейном спасателей, дружинников. Ну, все?

— Копия протокола, — напоминаю я.

— Бюрократ! — рычит Мурат. — Гулиев, отдашь Юлии, пусть перепечатает. Бычков, занимайся своим хозяйством, остальные со мной.

x x x

Я тоже иду в гостиницу, хотя мне меньше всего на свете хочется окунаться в этот бурлящий котел.

Великолепный вестибюль восьмиэтажного здания «Актау», неизменно украшающий, наряду с Мариам, рекламные проспекты Кушкола, превратился в заурядный зал ожидания. Повсюду рюкзаки и чемоданы, в креслах и на диванах спят бездомные, в столовую, ресторан и кафе тянутся длиннющие очереди, у перегородки, за которой с измученными лицами сидят администраторы, кипят страсти.

Стараясь не привлекать к себе внимания, я быстро проскальзываю в медпункт — после визита к Хаджи Надя по просьбе фельдшера должна здесь консультировать. В небольшой приемной вдоль стены сидят страдальцы с вывихнутыми и поломанными конечностями; на людях они носят свой гипс как орден, но в медпункте человек с гипсом может гордиться разве что своей глупостью. Очередь на меня шипит, на моем пути вырастает частокол из палок и костылей, но я высокомерно роняю: «Муж доктора Загорской», — и, провожаемый подобострастными взглядами, прохожу к Наде. Давно не видел ее в белом халате и чепчике, они ей к лицу куда больше, чем джинсовый костюм, и Надя сдержанно улыбается, услышав, что она чиста и непорочна, как ангел. Она не очень избалована моими комплиментами, хотела бы услышать еще, и я добавляю: «Как ангел, в котором ловко скрывается ведьма». Это Надю тоже устраивает, но фельдшер, который поддерживает на весу чью-то распухшую клешню, почтительно покашливает, и я, напомнив про обед (его по моему указанию готовит Гвоздь), ухожу к маме.